Лекарь с отличием Михаил Булгаков

Строки из рассказа как протокольное описание медицинского случая
«Вот что, – сказал я, удивляясь собственному спокойствию, – дело такое. Поздно. Девочка умирает. И ничто ей не поможет, кроме одного – операции».
И сам ужаснулся, зачем сказал, но не сказать не мог.
«А если согласятся?» – мелькнула у меня мысль…
Их увели через полутемный коридор. Я слышал плач женщин и свист девочки. Фельдшер тотчас же вернулся и сказал:
– Соглашаются!
Внутри у меня все окаменело, но выговорил я ясно:
– Стерилизуйте немедленно нож, ножницы, крючки, зонд!
Через минуту я перебежал двор, где, как бес, летала и шаркала метель, прибежал к себе и, считая минуты, ухватился за книгу, перелистал ее, нашел рисунок, изображающий трахеотомию… Я стал читать текст, но ничего не понимал, слова как-то прыгали в глазах. Я никогда не видел, как делают трахеотомию. «Э, теперь уж поздно», – подумал я, взглянул с тоской на синий цвет, на яркий рисунок, почувствовал, что свалилось на меня трудное, страшное дело, и вернулся, не заметив вьюги, в больницу».
Не заметив вьюги… Какое точное определение состояния начинающего врача перед сложным хирургическим вмешательством! Ведь вьюга сейчас в его сердце…
«Было очень тихо в операционной. Я взял нож и провел вертикальную черту по пухлому белому горлу… Медленно, стараясь вспомнить какие-то рисунки в атласах, я стал при помощи тупого зонда разделять тоненькие ткани. И тогда внизу раны откуда-то хлынула темная кровь и мгновенно залила всю рану и потекла по шее… Еще прошло минуты две-три, во время которых я совершенно механически и бестолково ковырял в ране то ножом, то зондом, ища дыхательное горло…
– Крючки! – сипло бросил я.
Фельдшер подал их. Я вонзил один крючок с одной стороны, другой – с другой, и один из них передал фельдшеру. Теперь я видел только одно: сероватые колечки горла. Острый нож я вколол в горло – и обмер. Горло поднялось из раны… Ахнули у меня за спиной обе акушерки. Я поднял глаза и понял, в чем дело: фельдшер, оказывается, стал падать в обморок от духоты и, не выпуская крючка, рвал дыхательное горло… Тут старшая акушерка, видимо, очень опытная, как-то хищно рванулась к фельдшеру и перехватила у него крючок, причем сказала, стиснув зубы:
– Продолжайте, доктор…».
Мы снова рядом с врачом…
«Я вколол нож в горло, затем серебряную трубку вложил в него. Она ловко вскользнула, но Лидка осталась недвижимой… Я хотел уже все бросить и заплакать, как вдруг Лидка дико содрогнулась, фонтаном выкинула дрянные сгустки сквозь трубку, и воздух со свистом вошел к ней в горло; потом девочка задышала и стала реветь».
Перед читателем строки из рассказа Михаила Афанасьевича Булгакова «Стальное горло» (1925). Фактически это почти протокольное описание медицинского случая с профессиональными хирургическими подробностями. Но чем так трогает небольшое по объему страниц отражение, казалось бы, частной ситуации? Странным, непостижимым образом детали операции сочетаются с живыми и ясными образами молодого врача и его помощников. Как и другие произведения из булгаковского цикла «Записки юного врача», «Стальное горло» воспринимается как символ врачебной совестливости, исповедальное описание первых борений молодого доктора в земской глуши. В сущности, «Звездная сыпь», «Вьюга», «Крещение поворотом», «Полотенце с петухом», «Стальное горло» должны входить в мировой катехизис этической, нравственной медицины. Не вызывает сомнений, что эти небольшие полотна принадлежат перу выдающегося писателя. И вместе с тем очевидно: автор этих строк – врач. Таков феномен «Записок».

Медицинское становление доктора Булгакова
Как прозаик и драматург Михаил Булгаков практически канонизирован. Он один из немногих отечественных литераторов ХХ века, чья популярность не угасает и в нашем прагматичном столетии. Но цель этого очерка – проникновение сквозь кристалл булгаковского таланта в черты его врачебной ипостаси. Одиссея доктора Булгакова на пороге его писательской лестницы сама по себе волнующая и драматичная, воплощающая универсальное нравственное кредо российского врача накануне смуты и эпохальных потрясений. Ведь такими в большинстве своем были и иные земские и фронтовые врачи той эпохи. Конечно же, медицинская биография писателя явилась миру, прежде всего, как отсвет его неповторимой писательской жизни и судьбы, но, так или иначе, это единые источники мощной животворной реки.
В 1980-х гг. влекомый булгаковской тайной в Государственном архиве г. Киева я прикоснулся к документальным истокам медицинского становления доктора Булгакова: увидел его прошение, датированное летом 1909 г., о зачислении на медицинский факультет Университета св. Владимира в г. Киеве; перелистал зачетную книжку с записями знаменитых ученых того времени – профессоров В.П. Образцова, Н.М. Волковича, Ф.Г. Яновского, М.Н. Лапинского, С.П. Томашевского; вчитался в «Факультетское обещание» – один из лучших образцов клятвы Гиппократа, подписанный лекарем Михаилом Афанасьевичем Булгаковым. Долго-долго держал я в руках небольшую записку, написанную рукой Булгакова в марте 1917 г., где указывалось, что он трудится в Никольской земской больнице Сычевского уезда Смоленской губернии. Под этой справкой для медицинского факультета он подписался: «Доктор Булгаков». Я стал заново вчитываться в его литературные творения, вначале в «Белую гвардию», затем и в другие произведения из впервые возвращаемого нам великого наследия. Путешествуя по булгаковским врачебным весям в далекую Сычевку, затем – в гг. Каменец-Подольский и Черновцы, я временами ощущал себя «двойником» Михаила Афанасьевича. В итоге возник мой свод «Доктор Булгаков». Отсветы булгаковского ума и сердца, токи мировосприятия словно витают надо мной и сейчас, когда я склоняюсь над белым листом.

Истоки родного города
Булгаковскую главу в летописи его родного города обычно связывают с неповторимым Андреевским спуском (в украинском оригинале – узвозом), с «домом Турбина», как часто обозначают единственный в мире мемориальный музей Мастера. На самом деле, Михаил, первенец любящей четы Афанасия Ивановича Булгакова, преподавателя Киевской духовной академии, и Варвары Михайловны Покровской, гимназической учительницы (оба они уроженцы Орловской губернии, из потомственных семейств православных священников), пришел в мир на Воздвиженской улице – одной из старинных артерий Подола. Здесь, на Воздвиженской, его и крестили.
Впрочем, дорога в Анатомический театр, аудитории и операционные медицинского факультета проляжет именно из комнат «здания постройки изумительной» на Андреевском спуске, и сохранится фото «Миша – доктор», сделанное младшим братом Николаем Булгаковым, в будущем выдающимся ученым-бактериологом, как будто передающее и это предназначение Михаила Афанасьевича. Отсюда, из этого здания, в 1913 г. белая карета повезет на венчание в церковь к священнику Глаголеву Михаила и его нареченную Татьяну Лаппа, девушку из благородного дворянского рода г. Саратова, которая станет ангелом-хранителем Михаила на его врачебных перепутьях. Каким-то образом этот выбор первой своей спутницы катализирует и тяготение Булгакова к медицине.

Первая мировая...
Вскоре потерями и бедами грянула Первая мировая война. Татьяна и Михаил встретили ее в Саратове, и Булгаков, еще студент-старшекурсник медицинского факультета в г. Киеве, приобщился в лазарете, открытом родителями юной жены, к лечению потока раненых, хлынувшего с полей войны. Еще до получения университетского диплома в 1916 г. Михаил Афанасьевич в качестве зауряд-врача избрал милосердную работу в одном из врачебных учреждений г. Киева. Это был один из многочисленных госпиталей, ведь кровавые волны войны, возможно, в первую очередь захлестывали старинный город над Днепром.
Нелегкая испытательная сессия весной 1916 г. (анатомию в начале студенческого пути Булгаков сдал не сразу и оставался на повторительные курсы), серия сложных экзаменов, иногда по несколько собеседований в течение дня, без каких-либо скидок на военную обстановку. В итоге Михаил Афанасьевич, учившийся не всегда ровно, но явно тяготевший к основным клиническим дисциплинам, был увенчан званием лекаря с отличием. Он всегда дорожил этим званием.
И почти сразу же как доброволец Красного Креста (по состоянию здоровья Булгаков на первом этапе войны был освобожден от ратной службы) молодой врач начал работать в госпитале, приобщаясь к хирургии. Очевидно, это был большой трехсводный госпиталь на Печерске, где развернулись краснокрестовские госпитальные службы. Летучие хирургические отряды выезжали отсюда на фронт. Готовился легендарный Брусиловский прорыв, кардинально изменивший ход сражений с германскими полчищами, и Булгаков как фронтовой врач попал к его истокам – в госпиталь в старинном Каменце-Подольском. Быть может, вспоминая его удивительные очертания, он опишет позже в «Мастере и Маргарите» Ершалаим, не побывав там… Потом были госпиталь на Буковине, бессонная хирургическая работа в операционных, в строгом здании в центре Черновцов. По воспоминаниям Т.Н. Лаппа, Михаилу приходилось стоять на ампутациях, и он вскоре мастерски овладел этой вынужденной операцией, поскольку был талантливым и неутомимым врачом. Медицинское ведомство того времени берегло молодых врачей, и спустя несколько месяцев произошла своеобразная ротация: Булгакова направили в земство, однако с кадровым сохранением принадлежности к воинскому разряду. Демобилизоваться в 1917 г., уже после февральских и октябрьских событий, ему удалось лишь после настойчивых хлопот в Москве…

Прообраз в рассказах врача
Каким врачом был Булгаков? В рассказах он предстает сам, хотя на самом деле был старше и опытнее своего героя. Ситуации отражают истинные факты – и удачную помощь девушке, у которой нога попала в мялку, и успешный поворот на ножку при осложненных родах, и перипетии «Стального горла». Татьяна Николаевна Лаппа подтвердила все эти случаи, дополняя их воистину трогательными нюансами: Михаил Булгаков был безгранично терпелив к пациентам, никогда не проявляя ни внешне, ни даже как бы внутренне усталости; неутомимо, как в рассказе «Вьюга», ездил на вызовы и несчастные случаи. А рассказ «Звездная сыпь» – неповторимое повествование о врачебном противоборстве с сифилисом – можно увенчать волнующим благородным эпилогом: чтобы побудить к продолжению лечения своих пациентов-крестьян, которых коснулась эпидемия военной поры, но которые, не понимая, чем грозит болезнь, забрасывали лечение, Михаил Афанасьевич ехал в дальние села, разыскивал этих людей и часто добивался продолжения терапии.
Эти свидетельства о нравственном и профессиональном облике земского врача из г. Никольского дошли до «города и мира» спустя долгие десятилетия. Прибой булгаковского ренессанса светом внимания и почитания коснулся и первой его жены. Сложилось так, что на пике писательского подъема рядом с создателем «Белой гвардии» оказалась Любовь Евгеньевна Белозерская, а потом его утешением и защитой станет Елена Сергеевна Булгакова-Шиловская, ради необыкновенной судьбы и любви оставившая влиятельного мужа и вполне обеспеченную жизнь. Впрочем, не нам судить и комментировать былое. Можно лишь сказать, что Михаил неизменно помнил о Татьяне, и она, также трижды вступавшая в брак, продолжала нежно и душевно относиться к нему, радуясь вспыхнувшей, пусть и посмертной, его славе.
«Я обещала Михаилу ничего не рассказывать о его жизни, но с той поры утекло так много вод в любимом им Днепре, что можно, очевидно, нарушить обет молчания», – сказала Кончаковскому спутница булгаковской юности. Это были справедливые слова, согретые любовью и памятью. Мне довелось вчитываться в записи Анатолия Петровича, прикоснуться к лампе, под светом которой писалась «Белая гвардия» в дни, когда музея еще не было, а лишь шли незримые сражения за установление на Андреевском спуске мемориальной доски в честь Булгакова. Тогда я и узнал о некоторых интересных фактах из его врачебной биографии. «Вспоминая работу мужа в земской больнице, – рассказывала Татьяна Николаевна, – хочу сказать, что для него было вполне естественно откликаться по первому зову. Сколько раз, отказываясь от сна и отдыха, он садился в сани и в метель, в лютую стужу отправлялся по неотложным делам в далекие села, где его ждали… Перерыв был только на обед, а прием продолжался до ночи. Но он не жаловался на судьбу и старался помочь всем больным».
«Остановился осененный, оставил стон» – так, движимый знаниями, в «Полотенце с петухом» врач сохраняет в послеоперационной ране дренаж. По сути, в этой строке отражен фронтовой опыт автора рассказа. Но если вернуться к «Стальному горлу» (именно такое название в близлежащих к Никольскому селах у крестьян получила произведенная Булгаковым спасительная трахеотомия с использованием металлической трубки), то последствия для врача Булгакова оказались трагичными, хотя и привели к созданию бессмертного рассказа «Морфий» – великого манифеста против бездушности в лечении наркомании.
Вспоминая ход операции, описанной в «Стальном горле», Т.Н. Лаппа заметила: даже эпизод с фельдшером, упавшим в обморок, абсолютно достоверен. Но было и «последствие» спасения девочки Лидки: мокрота, содержащая дифтерийную палочку, попала в лицо хирургу. С профилактической целью Михаил Афанасьевич ввел себе противодифтерийную сыворотку, но она оказалась реактогенной. Возникли значительный отек и зуд. Но ведь надо было продолжать врачебную работу. Инъекция морфия уменьшила болезненные проявления. Однако к вечеру аллергические симптомы вновь усилились, и последовала вторая инъекция обезболивающего. Так двинулся поезд несчастья в виде пристрастия к морфию…
Однако конец этой врачебной истории сложился все же счастливо: возвратившись в г. Киев, Булгаков преодолел наркотическую зависимость. Как это произошло? Тут были и осознанные усилия будущего Мастера, и самоотверженная помощь Татьяны Николаевны, и рука спасения, протянутая опытным врачом – терапевтом и педиатром Иваном Павловичем Вознесенским – отчимом и другом Михаила. Он придумал вариант подмены ампул с морфием… Но, наверное, тут была и высшая воля, отклик Господа на мольбы… Почему такая версия уместна? В этом отношении очень интересен и значим комментарий доктора медицинских наук Г.Е. Аронова к знаменитому булгаковскому рассказу в книге «Михаил Булгаков. Записки юного врача» (К.: Либідь, 1995. – С. 296-298). «История болезни доктора С. Полякова укладывается ровно в один год: 15 февраля 1917 г. он сделал первый укол морфия; 13 февраля 1918 г., осознав себя неизлечимым наркоманом, покончил жизнь самоубийством… Описан случай чрезвычайно быстрого развития морфинизма при крайне тяжелом его течении. Есть, однако, в этом некая странность, касающаяся применяемых Поляковым доз… Единственный вывод, который можно сделать: описанный М.А. Булгаковым тяжелый случай первичного морфинизма обусловлен индивидуальными особенностями пациента, состоянием его психики, определенной «обреченностью». Приводя конкретные сроки и цифры, автор считал нужным подчеркнуть это. Кстати, он подчеркивает еще одно – практическую невозможность самостоятельно разорвать образовавшийся порочный круг. Очень характерно четкое указание М.А. Булгакова: морфинист не только мгновенно разоблачает любую попытку подсунуть вместо морфия нейтральный препарат, но и легко обнаружит снижение количества вводимого морфия. (В связи с этим факты биографии самого писателя и его счастливый выход из подобной ситуации можно считать уникальным)».
Развивая эту констатацию, можно предположить: счастливый выход был предопределен провидением и литературной избранностью Булгакова. Не вырвавшись из горящего круга, он не стал бы известным человечеству провидцем, не реализовал бы свою неповторимую предназначенность.

Литературная стезя
Но это чудо, немыслимое с медицинской точки зрения, произошло. Можно полагать, что и ко времени достаточно интенсивной частной практики как врача-венеролога в доме Турбиных в Киеве, в вихре смены властей, и тем более к трудному кавказскому витку врачебной карьеры Михаила Афанасьевича, мобилизованного в добровольческие белые части, тяга к наркотикам была уже целиком преодолена. И вместе с тем замысел «Морфия», отличающегося невероятной художественной силой и вместе с тем качествами воистину «скорбного листа» Сергея Полякова, возник уже в те месяцы. Как и сюжеты «Записок юного врача». Уже этого одного достаточно для творческого бессмертия писателя.
Но что было дальше? Михаил Афанасьевич, бесповоротно выйдя на литературную стезю, по понятным причинам умалчивал об этих опасных моментах в своем curriculum vitae и врачебной службе на Кавказе, ведь он служил врачом в белой армии. Косвенно перипетии битв с чеченцами воссозданы в «Необыкновенных приключениях доктора», где есть, очевидно, совершенно реальный эпизод: тяжелая ночь, когда Булгакову пришлось на небольшой станции перевязывать пострадавших в железнодорожной аварии. Не зря он написал в одной из автобиографий: «Мобилизовался всеми властями, занимавшими Киев»… Уже в наше время об этих месяцах в переписке с Д. Гиреевым, автором повести «Михаил Булгаков на берегах Терека», поведала Татьяна Николаевна Лаппа, написав воистину замечательные слова: «Солдаты его полюбили». Пишет она в письме Д. Гирееву и о том, как солдаты подкармливали доктора арбузами. Врач Булгаков неизменно ездил из г. Беслана, где располагался в те дни и ночи госпиталь, с оружием…
И тут самое место обратиться к необыкновенному в плане данного очерка отрывку из булгаковского дневника «Под пятой». Дневника, изъятого ГПУ, возвращенного автору после хлопот Пешковой, уничтоженного Михаилом Афанасьевичем и все-таки неожиданно сохранившегося в «охранном ведомстве» (с откровений Булгакова сняли копии). «Чтобы потомство не забыло», – пишет Михаил Афанасьевич, вспоминая, как на его руках, в поле под дубом, умирал раненный полковник со словами: «Напрасно вы утешаете меня, я не мальчик». А спустя короткое время был контужен и врач, то есть Булгаков.
Известно, что в г. Владикавказе Михаил Афанасьевич перенес тяжелую форму тифа. Его выхаживала Татьяна Николаевна. Так он остался на Родине практически навсегда «затворником». Посетить Париж, в котором пребывали братья Николай и Иван, Булгакову так и не разрешили…
Итак, ярко засияла звезда Булгакова на планете словесности. Начав с блистательной журналистики, пусть и в вынужденном качестве «правщика рабочих корреспонденций», в холодной Москве он пишет «Белую гвардию» о любимом Киеве, и этот дебют сравнивают с восхождением Льва Толстого. Появляются пьесы «Дни Турбиных», «Бег», «Кабала святош», «Последние дни», «Адам и Ева», «Блаженство». Этот бег под юпитерами славы стремителен. Возникают «Роковые яйца» – о красном луче, попадающем в руки новоявленного невежды-активиста, который едва не привел к гибели социалистическую Россию. Потом слушатели (именно слушатели, поскольку новое произведение Булгакова не допускают к печати), изумляясь смелости автора, внимают «Собачьему сердцу». Слухи о Шарикове как о некоем символе «советского пролетария» распространяются, и «Собачье сердце» реквизируют при обыске. Писателя не раз вызывают в ГПУ. «Собачье сердце», как «Мастер и Маргарита» и «Театральный роман», увидит свет лишь в наши дни – в час булгаковского ренессанса.

Подвижник земской медицины без страха и упрека
Но здесь я вынужден оставить за кадром сущность этих великих творений, сказав лишь, что и «Роковые яйца», и «чудовищная история» о собаке, превращенной в человека, – во многом генерированы научной эрудицией писателя, его университетским медицинским образованием, интересом к медицинским и биологическим новинкам. Очевидно, более целесообразно, опять-таки, в фокусе заявленной темы, вновь обратиться к «Запискам юного врача». Михаил Булгаков опубликовал эти рассказы в 1925-1926 гг., причем в основном в ведомственной газете «Медицинский работник», и лишь «Стальное горло» – в «Красной панораме». Рукописи не сохранились, при жизни автора рассказы не перепечатывались. Их новым восхождением стало скромное издание в конце 1960-х гг. усилиями Надежды Афанасьевны Булгаковой-Земской в типовой книжечке библиотеки журнала «Огонек». Лишь затем начались переиздания рассказов. Сейчас поражаешься силе этих творений, их деонтологической безупречности и высоте, медицинской первичности. Среди писателей-врачей Михаил Булгаков выделяется этой чистой проникновенной песнью песней в честь медицины. И хотя бы поэтому его можно назвать великим врачом. Тем же вещим определением, которым в евангельских главах «Мастера и Маргариты» Михаил Булгаков обозначил Иисуса.
«И гостью страшную ты сам к себе впустил, и с ней наедине остался», – написала в марте 1940 г. Анна Ахматова в стихотворении-реквиеме на кончину Булгакова. В этой эпитафии кроется зерно истины. Михаил Булгаков – заложник тоталитарной эпохи и ее несравненный художник – трудился, преодолевая мыслимое и немыслимое (в том числе тяжелые недуги) с воистину титаническим упорством и мужеством. Осень тридцать девятого и начало сорокового годов, когда разжимать тиски болезни собрату по профессии помогали такие врачи, как Ф. Забугин, Н. Захаров, Н. Арендт, М. Покровский, Н. Страхов, – конечно же, особая повесть, причем не только о бессилии, но и о благородстве медицины. В завершение остается сказать: Булгаков как писатель-врач, возможно, как никто иной, украшает нашу профессиональную когорту – и отечественную, и мировую. Его юный рыцарь в глуши Смоленщины – подвижник земской медицины без страха и упрека. Таким был и сам Булгаков. Это его портрет.

Подготовил Юрий Виленский