27 березня, 2015
Около войны. Записки прикомандированного
Как мы ввязались в афганские события
К весне 1980-го мы уже всерьез наладили первое в стране серийное производство сорбентов и аппаратуры для очистки крови, так что желающих их получить было великое множество. Но этот визитер сразу показался особенным. Молодой, подтянутый, немногословный, в хорошем импортном костюме, выяснилось – замполит летной части в Термезе. Его бойцы «за речкой», то есть в Афгане, выпили техническую жидкость, содержащую этиленгликоль, и теперь находились на искусственной почке в Ташкенте. Однако этого было мало, и его послали за нашими гемосорбентами, а деньги на поездку собрали родители пострадавших. Поздновато, конечно, 10 дней после отравления, но сорбент мы выделили беспрекословно. А заодно узнали одну любопытную вещь: старлей обмолвился, что у них в медсанчасти на 30 коек около 300 больных гепатитом. Да что же это такое! Даже на военное время перегрузка коечного фонда не планируется более 300%, а здесь – тысяча!
Здесь нужно сказать, что военно-медицинской тематики мы никогда не чурались и активно работали в области сорбционной терапии острой лучевой болезни, тяжелых ожогов и сепсиса, а также по «омоложению» хранимой донорской крови. Поэтому я сразу позвонил в Генштаб нашему куратору полковнику Виктору Николаевичу Жижину и задал ему свои вопросы. «Да, факт имеет место, – сказал Виктор Николаевич, – хотите, я сведу Вас с человеком, у которого есть здесь практические возможности». И дал мне телефон генерала Игоря Васильевича Синопальникова – заместителя начальника Центрального военно-медицинского управления, с которым я потом очень подружился. Игорь Васильевич выслушал меня и спросил: «Хотите сами посмотреть?». На следующий день к вечеру я был уже в Ташкенте, в окружном военном госпитале № 340. Так началась моя первая командировка в распоряжение медицинской службы Туркестанского военного округа, то есть в медицинскую жизнь около войны.
Ай да Шурик!
Глаза у врачей красные, особенно – в реанимации. Работают по 16-18 часов в сутки, так как штатное расписание не изменили, оно осталось как в мирное время. Да и не только это. В каптерке, где хранились вещи раненых, мне показали подвязанные проволокой башмаки, срок носки которых остался прежним, а в горной местности они приходили в негодность намного быстрее. Помню, как перед начмедом госпиталя подполковником Клоковым, кстати, моим соучеником по Луганскому мединституту, стоял навытяжку лейтенант с попорченным осколками лицом и ожидал решения по своему рапорту, в котором он просил выдать ему новую форму вместо изодранной, в которой его доставили в госпиталь. «Эх, – решился Клоков, – не положено, но возьму на себя». А когда лейтенант вышел, сказал мне, что тот представлен к Герою.
В реанимации – 4 огнестрельных перитонита, всем переливают солевой раствор и глюкозу. Грамотно – подумал я. Сейчас их наводнят, затем введут белки, которые воду с токсинами потянут в кровь, а оттуда – при помощи мочегонных – прочь из организма. Захожу через 2 часа: снова капают водичку. А где белки, полиглюкин и т. д.? Нет. Снабжение тоже по нормам мирного времени осталось. Дальше – больше. На «желтой территории», у вокзала, где были сосредоточены инфекционные больные, в основном с вирусными гепатитами, – легкие палатки, и в них – пациенты, а по ночам еще очень холодно. Привилегированная офицерская палата – бывший спортзал, в нем – человек девяносто. Лечение – покоем и наблюдением, капельницу есть возможность поставить лишь каждому десятому. И это – окружной госпиталь, то есть госпитальная база фронта. Вообще ничего не понимаю. Если уж такое дело, нужно срочно освобождать санатории, школы, но раненых и больных солдат устроить достойно. Вот уж в Украине за этим бы дело не стало! «Да нет у нас особенного взаимодействия с местными властями», – объясняет мне военно-медицинское руководство. Так вывозите в другие округа. Нельзя, не велено, политика такая, что все, мол, благополучно, все – очень локально. И вообще, никакой войны нет, есть только «события». Вернулся я в Киев, доложил по инстанции, тут мне помог работавший в нашей лаборатории племянник Щербицкого – Шурик. Схватил он наши бумаги, помчался к дяде, вернулся с загадочным видом. Толком ничего не говорит. Мы быстро собрали тонны полторы полезного груза: не только нашу аппаратуру и сорбенты, а еще и лекарства, кровезаменители и прочее (помогали все очень охотно, платила же Академия) и через неделю целой группой были в Ташкенте. А там – шорох и суета – прибыла комиссия Военной Коллегии ЦК КПСС. Не знаю, простое ли это совпадение, но, скорее всего, сработал огромный авторитет Владимира Васильевича Щербицкого, который никогда не боялся вмешаться «не в свое дело», если дело казалось ему важным. Снабжение сразу резко улучшилось, а в 1983-м, особенно в части лекарств, стало сравнимым со снабжением «кремлевки». Плохо, конечно, что проблема была решена, точнее, сдвинута с места, не в установленном порядке, а по линии знакомств и родственных связей. Но решена!
Желтые будни
Вирусный гепатит, даже такой относительно безобидный, как гепатит А, все равно дает определенный процент пациентов с тяжелым, а в редких случаях и молниеносным течением. Заболевший солдат получал в части 2 кг сахара и направлялся в медсанчасть, где и оставался, если заболевание протекало в легкой форме. Среднетяжелых и тяжелых эвакуировали, в том числе в Ташкент. Опыт мы там приобрели солидный. Убедились, что энтеросорбция, то есть прием сорбентов внутрь как минимум на один балл снижает тяжесть гепатита, а гемосорбция на фоне специальной трансфузионной терапии практически всегда способна была оборвать даже самое неблагополучное течение заболевания. Помню один старший лейтенант, врач-анестезиолог, служил где-то в Индокитае, принимал для профилактики антималярийные препараты, потом попал в Афган, и малярия вылезла у него на фоне тяжелого вирусного гепатита. Обстановка была сложная, и держался он до последней возможности, ставил себе капельницы и продолжал давать наркозы. Попал к нам, когда нижняя граница печени у него была уже в малом тазу, а сознание – сумеречное. Занялся им вплотную Юрий Мефодиевич Сакун, который был прикомандирован к нам от IV главного управления – системы правительственных клиник. Чистил ему кровь на сорбентах, бесконечно «промывал» почки. И выходил. Парень остался на военной службе, писал потом письма. А Юре не повезло – сам схлопотал гепатит. Впрочем, там можно было пострадать и серьезней.
Вдруг в войсках появился брюшной тиф. Ужас, конец ХХ века, а кто-то получает известие о гибели сына от тифа, как во время гражданской войны. К тому же – жара, и собственный тифозный жар с температурой за 40 °С переносится особенно тяжело. Выручала энтеросорбция: через день после начала лечения температура падала до 37 °С, и больные буквально оживали. Источники заражения определить было не всегда просто. Где-то году в 1984-м в одной из частей – случай за случаем. Все пересмотрели, воду перехлорировали так, что пить невозможно, а тиф выныривает снова и снова. Искать приехал один старичок-полковник, консультант ЦВМУ, и обратил внимание: в душ-то вода поступает из чистейшего горного ручья. Проверили, а выше, у истока, аул, в котором давний, то есть эндемический, очаг брюшного тифа. Вопрос был решен, но я крепко запомнил, что когда моешься под душем, хочешь того или нет, а приходится проглотить 30-50 кубиков воды. Иногда это бывает опасно.
Успешно лечили мы и шигеллез: пришлось придумать специальную схему приема сорбентов, чтобы они параллельно не поглощали назначаемых антибиотиков. Схему так и назвали «схема ТуркВО». Сейчас в Узбекистане дела с гепатитом куда хуже, чем 20 лет назад. Кроме бедности и антисанитарии, провоцирующих распространение гепатита А, инъекционные наркотики потащили за собой так называемые шприцевые гепатиты, особенно В и С. Мы вспомнили о своем опыте и даже получили от Евросоюза небольшой грант на внедрение сорбционных методов терапии тяжелых гепатитов в практику гражданского здравоохранения в Узбекистане. Но, увы, медленно идет дело. Полтора года потребовалось только для того, чтобы зарегистрировать наши сорбенты в узбекском Минздраве. Правда, зато там сейчас нет войны.
Высокая оценка
В то время в лечении ран господствовала доктрина Вишневского, усовершенствованная и расширенная академиком Кузиным. Путем иссечения пораженной ткани рана из «грязной» превращалась в относительно чистую и ушивалась практически наглухо: оставляли только отверстия для дренажных трубок, через которые рана несколько дней непрерывно промывалась дезинфицирующими растворами. Что и говорить, метод был хорош для больничных условий, особенно в руках опытных хирургов. А если это минно-взрывное ранение, и рана имеет причудливую форму, и земли в ней хватает, и обрабатывает ее старший лейтенант медицинской службы? (вообще это была война лейтенантов, звания от майора и выше среди поступавших в госпиталь попадались очень редко). А как организовать постоянную промывку на этапах эвакуации? В общем, доктрина лопнула, и надо было искать разумные альтернативы. Одно время при первичной обработке рану стали «консервировать», вводя в ее полость стерильные марлевые мешочки с мельчайшим порошком серы. Таким образом, основная работа переносилась на этапы квалифицированной и специализированной медицинской помощи, где были сосредоточены лучшие хирургические силы. Глядя на все это, мы решили использовать тот же кузинский подход, снабдив его новым техническим содержанием. Вместо скальпеля были применены ферменты, разрезавшие крупные молекулы белка на мелкие участки. Эти ферменты были присоединены к «бинтам» из активированной углеродной ткани, поры которой мгновенно поглощали и фрагменты разрезанных белков, и бактериальные токсины, и еще много различных вредных веществ, накапливающихся в гнойной ране. Эти «бинты» были смочены раствором специального антисептика, который постепенно сходил с них в рану, угнетая рост микробов. В общем, все элементы классической концепции присутствовали и здесь: молекулярная хирургия избавляла рану от нежизнеспособных тканей (жизнеспособные имели собственную противоферментную защиту), а токсические вещества дренировались в пористую структуру углеродного бинта, вытесняя из нее противомикробные препараты, которые, наоборот, направлялись в рану. Для того чтобы все это работало, в ране должно было быть тепло и влажно, как в парнике: высыхание ферментсорбционной повязки делало ее бесполезной. На этом мы вначале и оконфузились. Технология, отлаженная в Киеве и Ленинграде, в Средней Азии служить отказалась – в жару повязки пересыхали. И мы стали класть на гнойную рану настоящий компресс, с пергаментом или пластиковой пленкой, «ватником» и многослойным бинтованием. Некоторые из коллег были в ужасе: вы ведь лишаете рану доступа воздуха, лишаете оттока! Завтра здесь будет картина развернутого сепсиса! Ничего подобного! Наутро у больного нормальная температура, подушка – мокрая от пота, и глаза уже не блестят лихорадочно, кроме того, сильно кушать хочет. В перевязочной на углеродные бинты глядеть просто противно: они облеплены какой-то отвратительной слизью, но рану просто не узнать. Края ее бледные и спокойные, через безжизненный слой омертвевших клеток проглядывают красные точечки упругих грануляций – предвестниц заживления раны. И так день ко дню – лучше и лучше. В общем, дело пошло, и все это признали. Но самую высокую оценку мы получили от старшей сестры операционного блока, незабвенной Екатерины Михайловны. Маленькая, сухонькая, даже как-то сгорбленная, она таскала на себе раненых еще во время Великой Отечественной войны, и на своей территории во втором гнойном отделении была абсолютным диктатором. Это она первая поздравила нас с успехом, даже не заглядывая особо в раны. «Чувствуете, – сказала она, – запах-то гноя в перевязочной совсем исчез. Такого я еще не видела, молодцы, дело – будет».
Почти как Хазанов
Показывают мне одного раненого, в лечении которого активно использовались сорбционные методы. Ранение тяжелое, но видно уже, что ногу отстоять удастся. «Счастлив твой Бог, – говорю ему, – полежишь еще месяца четыре на койке, а потом в церковь сходишь, свечку поставишь Пантелеймону-целителю». «Да не пойду я в вашу церковь, – говорит парнишка, – мусульманин я». Приглядываюсь – и правда, чернявый такой, смуглый, но черты лица – вполне европейские, тонкие, узбек значит, да еще из беков, а может быть – таджик. Думаю, вовремя разговор затеялся, рана-то огромная, поработать с ней надо, а наркоз давать не хочется – сколько он уже этих наркозов получил, и сколько ему еще предстоит. Значит, заговаривай зубы, доктор, подбадривай, восхищайся, целое искусство для этого придумано. Начинаю: «Ты откуда родом, сынок?». «Из Ферганы», – отвечает. Ага, думаю про себя, хорошее место, но – сложное. Там до сих пор еще помнят геройский поход Семена Михайловича Буденного, сделаешь такой жест, как бы усы вверх подкручиваешь, – и ферганец впадает в ярость.
– А служить пошел сразу после школы?
– Нет, из техникума взяли, с третьего курса.
– Техникум-то какой?
– Кулинарный.
– А в каких войсках служишь?
– В спецназе.
– Понятно, значит, сможешь немного потерпеть.
– Смогу. А то после уколов отходняк тяжелый.
– Ладно, а что в спецназе делал?
– Разговаривал.
– Переводяга, значит.
– Ну да. Три месяца подучили лексике и – вперед.
Тоже понятно. Среди моджахедов много и узбеков, и таджиков, даже сам Ахмад-шах Масуд, кажется, таджик. Поэтому переводчиков готовят быстро, причем даже не столько переводчиков, а переговорщиков.
– Ну, а ранили как?
– Ну, ходили мы в рейд «под духов»… (то есть в местной одежде), назад напоролись на засаду, я отговорился, а они вслед зачем-то сыпанули из пулемета. Вот мне и попало, но ребята вытащили.
– Ого, – говорю, делая самое болезненное, – так тебе звездочка полагается (то есть орден Красной Звезды – младший в орденской иерархии).
– Зачем, – шипит он, – мне звездочка, звездочка у меня уже есть, к «красненькому» представили (Орден Боевого Красного Знамени – это действительно серьезно!).
– А что у тебя еще есть?
– Да так, две медальки и еще – афганская.
– Понятно. Ну а сколько «духов» у тебя «на ноже» («на ноже» – особенно ценится, это – по-мужски, не то что пулей, на расстоянии).
– Восемь, черт, кончайте, восемь, – выдавливает из себя пациент.
– Все, все, уже закончили!
В окаменевшее, желтоватое лицо возвращается живое движение, а потом – и озорная улыбка. «В кулинарный техникум вернусь – точняк. Буду как Хазанов».
Не знаю, может, и правда вернулся он в свой техникум. С палочкой, 5 боевыми наградами и 8 «духами» «на ноже». Как-же ему было рядом с обычными мальчишками и девчонками? И как им было рядом с ним?
Темная история
Очередное Пандшерское наступление пришлось на самое жаркое время 1985 года. Высокогорная долина реки Пандшер, вотчина Ахмад-шаха Масуда, была лакомым кусочком Афгана – вода, лазурит, изумруды. Ежегодно большими силами воевали эту землю, ставили минные поля и блокпосты, а моджахеды опять просачивались в долину, и воевать приходилось снова, подрываясь на собственных минах. Раз, а то и два раза в день на Тузель садились тяжелые транспортники с ранеными, и вскоре в Окружном госпитале начиналась привычная медицинская страда. Впечатляло спокойствие и какая-то умиротворенность раненых, вызванная не столько обезболивающими, сколько особым состоянием рассудка, удостоверившегося в том, что худшего уже не случится. Вот и этот паренек с аккуратными усиками и картинно-русским лицом вроде бы и не слишком убивался по поводу своего калечества – правая нога его была ампутирована в средней трети голени. Речь его была неторопливой и даже в чем-то изысканной, совершенно лишенной тревожных или просительных ноток. А вот наглухо ушитая рана у него на ноге выглядела паршиво: ткани напряжены, отечны, цвет багрово-синюшный. Распустили мы швы и, надо же, извлекли из раны кусок красной резиновой трубки с дырками по бокам – какой-то умелец «за речкой» зашил ему рану вместе с дренажом. Показал я находку и вижу: приуныл бедняга. Говорит мне со вздохом: «Тьфу, что за невезение такое. Двадцать восемь месяцев безвылазно, дважды дизентерией болел, гепатит был, ногу потерял, а здесь еще эта резинка». Обрабатывая рану и накладывая сорбционную повязку, я мысленно отметил, что 28 месяцев в Афганистане многовато для младшего офицерского состава, однако уточнять не стал, уже подкатили следующего. Назавтра отправился я в гнойное отделение посмотреть страдальца, но фамилии не знал, помнил только лицо и рану, а также военное звание – старший лейтенант. Ага, говорят мне, самоубийца – так он на втором этаже. Как самоубийца, изумился я, быть такого не может. «А вот так, – отвечают, – было, значит», и дают мне скорбный лист (на штатском языке – историю болезни), где в графе «Обстоятельства ранения» четким писарским почерком изложено: «Самоподрыв гранатой в помещении кабульской гаупвахты с целью самоубийства». Час от часу не легче. Что же он, такой интеллигентный, делал на губе, и откуда там взялась граната? Но сейчас волновало другое – не повторит ли он попытку суицида. Зачем, говорю, на второй этаж положили (а этажи там высокие, скобелевской еще постройки), а что если до окна допрыгает?! Быстро его на перевязку! Вижу рана, слава Богу, успокоилась, ну и начал душеспасительный разговор о том, что жизнь прекрасна в любом ее повороте. «Да знаю я это, знаю, – говорит старлей, – не было никакого самоубийства, просто чека у гранаты выскочила, и я, спасая жизнь, наступил на нее ногой». Вижу, врет, не краснеет. Сделай он так, вторая нога тоже была бы в клочьях, а там – ни царапины. И снова-таки – откуда граната у арестованного? А времени у меня опять нет, машина ждет – на аэродром ехать. Я попросил свою операционную сестру Валентину оказать ему внимание, помочь, разобраться, в чем дело. А баба она теплая, любопытная, мертвого разговорит. Встретился я с ней дней через 10 – докладывает: командовал старлей отдельным отрядом, стоявшим высоко в горах. С ним – замполит лейтенант и старший прапорщик – специалист на все руки, этакий дядька Черномор. Автономия – высокая, даже квитки специальные имелись, типа расписок, для реквизиции продовольствия у населения. Предъявит потом декханин такой квиток в большом гарнизоне и получит свои афгани. Что характерно – самому отряду афгани не доверяли – какая-никакая, а все же конвертируемая валюта. Так что начали они с реквизиций, а продолжили грабежом. Верховодил старший прапорщик, все остальные были в доле. Однажды через агентуру узнали, что там-то и там-то повезут автобусом деньги «на махалу», то есть общинные, и не малые, в пересчете – тысяч 300 долларов. В общем, людей они перебили, автобус сожгли, а деньги спрятали, но что-то пошло не так: то ли с кем надо не поделились, то ли просто не повезло, но сцапали голубчиков. Старший прапорщик к «духам» ушел, но там его вычислили и зверски казнили. Замполит «на губе» повесился, а нашему герою каким-то таинственным образом передали гранату, видно по его же просьбе, причем охотно, чтобы лишнего не сболтнул. Идея действительно толковая, ведь осколки гранаты – не пуля, проследить, откуда эта граната взялась не так просто. А старлей умирать и не собирался, смекнул, что инвалида не расстреляют, нашел на «губе» закоулок, кольцо выдернул и ногу под взрыв подставил. Остальное понятно. Много позже я узнал, что дали ему 10 лет, но вскоре выпустили по амнистии. Так что смекалка не подвела, один он живым из этой темной истории вышел.
Раны и люди
Хуже всего было нейрохирургам. Ведь ранения здесь чаще всего безвозвратные, это у нас самоубийцы по два раза в голову себе стреляют, а на войне такого не сыщешь. Тихие, неподвижные, лица полностью скрыты в бинтах, а сверху – эластичная фиксирующая сеточка. А под бинтами такое, что лучше и не смотреть. Впрочем, минно-взрывные тоже не краше. Побежал парень к речке фляги наполнить, а дальше ничего не помнит. Очнулся на койке без двух ног и правой руки, левая тоже вся осколками истыкана, но за нее борются. Слышал я, как он письмо домой диктовал: «Мама, я немного нецелый…». А когда под наркозом разбинтовали его на перевязке, мой доцент так и пополз спиной по кафелю – раны локтем мерить можно было.
Поверхность раны – это вообще вещь коварная. Поступил к нам прапорщик лет 40, механик по ремонту бронетехники. Уж на что Голливуд силен изображать героев, но такой мужественной солдатской физиономии я ни в одном кино не видел. Рана у него была огромная, от пули из ДШК. Разворочено все левое бедро, но нервно-сосудистый пучок каким-то чудом уцелел. Бедренной кости нет почти на всем ее протяжении. По правилам, нужно было ногу ампутировать, вылущив тазобедренный сустав, но мы с одним подполковником-травматологом из ВМА, тоже фантазером и изобретателем, решили эту ногу отстоять – очень уж прапорщик просил что-то придумать. И не справились, погиб мужик. А сделай ему ампутацию – точно остался бы жив, прыгал бы с костылем на одной ноге, и бабы его бы жалели. Был это наш смертный грех – грех самоуверенности, и не то чтобы этот прапорщик мне снится по ночам, но вспоминаю о нем часто и даже на исповеди каялся.
Впрочем, случались и казусы. Подрались два ВДВшника, один другому десантным ботинком кишку перебил, так что пришлось оперировать и лечить перитонит. Или еще другой случай: ранение осколочное, а лежит в ожоговом отделении, потому что осколков этих мелких – сотни, от плеч до пяток, одно, слава Богу, «хозяйство» не пострадало, зажато было между ногами и сдвинуто вверх. Случилось это так: два сержанта-спецназовца, вернувшись из рейда живыми, выпили по пол-литра «шпаги» (авиационного спирта) и затеяли игру – один чеку из гранаты выдергивает, а другой должен успеть вывинтить взрыватель или что-то в этом роде, технических подробностей я сейчас не помню. А обстановка, в которой эти игрища происходили, была следующей: в комнате стоял массивный стол, два стула и кровать с панцирной сеткой, а на ней несколько матрасов. Первый, тот самый, который потом лечился, с задачей справился отменно и теперь разлегся на матрасах подобно сытому льву, наблюдая, как парится его дружбан. Но у того что-то не заладилось. Беда! В окно гранату не бросишь, там люди, но и самому помирать по-глупому тоже не хочется. Сидел же он на стуле грамотно, ноги не под столом, а снаружи, и как сидел (вот что значит дрессура!), так и выпрыгнул на столешницу, а гранату под койку подкинул. В общем, приложило победителя фэйсом об потолок, и осколки вместе с фрагментами сетки, обвернутыми в лохмотья матрасов, так исписали ему всю заднюю половину тела, что возились потом с ним долго и упорно. Назад в Афган он больше не попал.
Что же мы все-таки сделали полезного
Сразу скажу: наукой мы там не занимались, данные не обобщали, а зря. Все откладывали «на потом», мол, в историях болезни все записано, еще успеем обработать. А потом случился Чернобыль, и стало не до Афгана. Да и что-то внутри просело, война ведь оказалась дурная. Осознал я это в полной мере лишь в 1984-м, начал высказываться и попался на крючок особистам. Заботливый Игорь Васильевич, генерал-лейтенант Синопальников, здорово меня за это «вздрючил», заберут, говорит, справку о допуске, что ты станешь делать! И вот ведь воспитание какое, без справки я себя и в правду не мыслил! Но обошлось, добрые люди прикрыли. Однако – к делу! Очистка крови оказалась очень полезной при лечении тяжелых или затяжных форм вирусных гепатитов. Хорошо шли на гемосорбции и огнестрельные перитониты. О перитонитах мы в общем-то знали и раньше, в Беларуси и сейчас действует старый приказ: без гемосорбции разлитой перитонит не лечить. Но здесь это было особенно ярко: ребята молодые, здоровые, помог им справиться с интоксикацией – и дела стремительно идут на поправку. Еще интересней оказался результат с минно-взрывной травмой конечностей. Гемосорбция не только тормозила распространение раневой инфекции, но и резко повышала чувствительность бактерий к антибиотикам. Скажем, золотистый стафилококк до процедуры был совершенно равнодушен к палитре из 10-15 препаратов, а через 3 дня после гемосорбции 5-6 антибиотиков из этого же списка уже оказывали на него вполне убийственное действие. Пригодилась гемосорбция и при тяжелых ожогах, помогая пациентам пережить критическую фазу ожоговой токсемии и септикотоксемии. Конечно, во всех этих случаях главное зависит от хирурга, но очистка крови оказалась ему хорошим подспорьем, дающим время реализовать оптимальную лечебную тактику и побороть осложнения. А вот техника «омоложения» хранимой донорской крови практического применения так и не нашла. Обошлось без этого: каждый из бойцов знал свою группу и группу крови ближайших товарищей, и если кого-то ранило, отбоя от доноров не было. Такое вот братство по крови.
Весьма полезным, особенно при гепатитах, брюшном тифе и острых кишечных инфекциях, оказался метод энтеросорбции – прием больших доз углеродных сорбентов внутрь. Приобретенный опыт очень пригодился нам и в Украине, когда в Николаевской и Херсонской областях объявились вспышки холеры. Но это уже совсем другой сюжет. Что касается ферментсорбционных повязок в лечении гнойных ран, то об этом я уже рассказывал. По результатам нашей совместной работы с медицинской службой ТуркВО проводились семинары и конференции, были написаны специальные наставления и инструкции, а метод гемосорбции был включен в качестве штатного в распорядок работы ОМО – отдельных медицинских отрядов (медсанбатов). Дружелюбно настроенные офицеры говорили, что аппараты Елизарова и сорбционная терапия стали главными полезными новшествами на медицинском театре действий в Афганистане. Но большого удовлетворения от всего этого не было. Многое так и осталось недоделанным и недопонятым. К тому же московская бюрократия успешно умертвляла живые начинания. Империя клонилась к закату, и никакие усилия ее строителей и защитников остановить этого уже не могли.